О методе, или Записки хронического номинанта

Наглядная иллюстрация авторского метода

Так уж получается, что мои произведения зачастую оказываются в номинационных списках различных премий, причем в некторых — с завидной регулярностью, если только может вызывать зависть тот факт, что в списке номинируемых ты присутствуешь, а славу в итоге получает кто-то другой. (Как, кстати, случилось и на этот раз. — Прим.) «ОбЫдно, да?» — как говорится в известном анекдоте. Данный факт не прошел мимо внимательных участников премиального процесса, из-за чего ваш покорный слуга даже получил, кажется, то ли прозвище, то ли собственную номинацию, именуемую «Хронический номинант». Но как бы то ни было, быть даже в подобном качестве участником премиального процесса — весьма если не приятно, то познавательно уж точно, ибо рискуешь огрести имеешь возможность ознакомиться с тем, как критики того или иного уровня профессионализма воспринимают твои опусы. 

Вообще, с точки зрения литературной гигиены, вступать в пререкания дискуссию с критиками, читателями или просто рядом стоящими по поводу их сугубого ИМХО относительно твоих произведение, твоей биографии, личности и физиономии — недопустимо, как бы ни хотелось, как бы руки и язык ни чесались. Все, что ты хотел сказать, ты уже сказал и теперь дело твое — «истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами, иначе срам безвинно наживешь».  Да, собственно, лениво это делать, «мелко, Хоботов!» 

Мы ведь понимаем, что судейская коллегия премиального процесса, на чьи плечи возложена обязанность как бы прочитать произведения, претендующие на премию, и как бы дать объективное как бы заключение — достоин или нет — находится в тяжелом положении, ибо внимательно, от корки до корки, прочитать номинационный список — та еще работенка! Причем каждому очевидно, что никакого объективного мнения в литературе, как в искусстве и жизни, вообще быть не может, речь идет лишь о той или иной степени аргументированной вкусовщине. Все мы подвержены влиянию со стороны вещей, к литературе имеющих весьма опосредованное отношение, но формующих наши литературные пристрастия с суровостью кузнечного молота, придающего раскаленной заготовке угодную ему форму. Не стреляйте в критика, он читает так, как может. Или не читает. В конце концов, «Пастернака не читал, но осуждаю» — это ведь не про Пастернака, а про всех нас.

Но как бы то ни было, а порассуждать вообще о методе всегда интересно. 

Совершенно неожиданным образом некий уважаемый критик наступил на больную мозоль не только самого автора, но и всех любителей фантастики, заявив будто в отечественной НФ «секса нет» «постмодернизм не прижился». Вообще, подобные обобщающие утверждения — опять же запрещенный прием для любого претендующего хоть на гран объективности высказывания, не говоря уже, например, о научной статье. И хотя рецензия — не статья, не наука, а некое личное мнение, возведенное в абсолют объективности (см. выше), то хотелось бы все же получить доказательства столь сомнительного тезиса. Но это так, замечание вбок. Критик раздражен, критик имеет на это право, его испортил премиальный процесс. Но проблема задета за живое — а действительно, имеем ли мы право на постмодернизм или тварь мы дрожащая?

Очень не хочется погружаться в глубины литературоведения, отыскивая в нем определения этого самого постмодерна разного градуса непонимания, и поскольку каждому открыт путь в бездны Гугла и Яндекса, светлый ему туда путь. Мы же сформулируем как умеем. Постмодернизм (для меня) есть осознание того простого факта, что наша жизнь состоит не только из матрицы объективной реальности, но реальности искусства — литературы, кино, живописи, музыки, и разделить эти реальности не получится при всем желании — границы между ними весьма зыбкие, подвижные, проницаемые. 

Вообще, задумываться над очевидными вещами полезно, ибо при некоем навыке вгляда на вроде как бесспорное это самое бесспорно очевидное предстает в несколько сомнительном свете. Почему, собственно, в литературе считается малопочтенным, а то и вовсе незаконным заимствование сущностей из других литературных произведений? Нет, речь не идет о крайних случаях графомании, эпигонства или продолжений хорошо всем известных, но не законченных автором произведений, как это произошло, например, с Жюлем Верном, написавшим целый роман в продолжение незаконченного романа Аллана нашего Эдгара По. Однако критика наверняка хватил бы удар, если бы на страницы вполне себе реалистичного романа вдруг забрел персонаж иного столь же реалистичного романа, хотя при этом проявление на страницах вполне исторических личностей, например, Наполеона, ничуть не вызвало у него, критика, возражения — а почему и нет? Почему допустимо введение в ткань литературного произведения личностей исторических сколь угодно величественного масштаба, но на введение акторов или, шире, актантов из других литературных произведений, не принадлежащих перу этого автора, — табу? Ай-ай-ай!

Дело ведь можно довести до абсурда, начав упрекать условного постмодерниста не только в грехе вплетения в ткань своего произведения героев, сущностей, эпизодов, объектов из иных, как правило хорошо известных читателям и критикам произведений литературы, кино, театра, да чего угодно, хоть фантика конфетки, но и указывать, что он, по лености душевной, воспользовался заодно героями, сущностями, эпизодами из РЕАЛЬНОЙ жизни, хотя следовало быть абсурдно последовательным, то есть усилием воображения воссоздать заодно и литературную реальность во всей ее полноте, то есть придумать СВОИ города, СВОИ страны, СВОИ деревья, в общем, все свое, как, собственно, зачастую тщатся делать творцы миров фэнтэзийных, хотя их-то в гиперреализме никто не упрекнет.

Не буду далеко ходить за чужими примерами, воспользуюсь собственными. В моем / моих романах зачастую можно встретить героев, сущности, отсылки, намеки на произведения других писателей-фантастов, без экивоков — тех же братьев Стругацких. И если действие моего романа происходит на условной Венере (хотя это совсем НЕ Венера), и начитанный взгляд читателя / критика внезапно натыкается на слово «Тахмасиб», то он тут же торжествующе начинает обвинять автора в лености душевной, графомании и посмодернизме, поскольку автору, видимо, было лень придумывать другой корабль с другим названием, столь же, впрочем фантастический, каким является космолет бравого покорителя Венера Алексея Быкова. Извините, но в пространстве моего личного восприятия, моей души указанный космолет имеет такой же индекс реальности, как и станция «Венера», некогда опустившаяся на поверхность второй от Солнца планеты.

Опять же, повторяю, литература для нашей души столь же реальна, как и окружающий нас мир. Иначе не стоило и огород городить, покрывая страницы какими-то закорючками, что-то там придумывая. Мы не бог, но мы тоже творим миры, иначе, конечно, но как нам дано, как мы умеем. И по той же причине мы, любители фантастики, беря в руки книгу, нисколько не сомневаемся в процессе чтения, что происходящее на ее страницах — самая что ни на есть реальность, иначе она не вызвала бы у нас ни грана интереса, ни капли эмоций. Но ведь над книгами, черт возьми, плачут!

Итак, любой писатель по сути имеет в своем распоряжении в качестве материала для построения собственной литературной реальности, которая может / не может, тут как повезет, представлять интерес для читателя, окружающий его мир реальности (хотя опять же, что вообще такое эта реальность? — но не будем углубляться) и мир текстов, причем текстов в широком смысле слова — не литературой единой жив писатель — кинематографа, театра, живописи, комиксов, поэзии. И если в моем произведении произрастает дерево с дуплом, в котором неправильные пчелы заготовляют мед, то для меня вполне законно и допустимо, чтобы на это дерево попытался взобраться медведь с головой, набитой опилками. Если того, конечно, потребует логика моего текста. 

И если с настойчивостью маньяка-графомана в моем романе возникают актанты (люди + НЕ-люди) из иных литературных вселенных, но презумпция доверия к автору требует от читателя задаться вопросом: а не хочет ли этим автор что-то сказать, а не обвинять его в лености творческой души, которой не только лень выдумать не планету Венеру и Солнце, а какие-то совершенно иные астрономические объекты, дабы не копировать окружающую действительность, и населить их дотоле небывалыми в истории литературы сущностями? Вы знаете, такое вполне возможно. Изобрести полностью герметичные, замкнутые на себя миры, и такое бывало в истории и пространстве литературы, но, боюсь, тексты получатся чересчур на любителя, ибо лишают читателя весьма важной составляющей радости чтения — радости узнавания. В конце концов, о чем и о ком мы, фантасты, не писали бы, мы пишем о людях, то есть о самих себе, претворяя свой собственный внутренний мир, а иного мира в нашем распоряжении просто не имеется, в декорации космоса, истории, других стран и времен… Но, это уже вещает Капитан Очевидность.

Итак, постмодернизм, как я его понимаю, всего лишь осознание и констатация того факта, что мир культурной реальности на данном этапе общественно-исторического развития оказался до того перенасыщен, что некогда ограничивающие его мембраны истончились и стали чертовски проницаемы, и то, что человечество некогда считало всего лишь развлекающей выдумкой, теперь существует в нас и рядом с нами на вполне законных основаниях. Писатели, кинематографисты, пожалуй первыми ощутили это особенно остро, расширяя границы допустимости своих личных миров в том числе и за счет миров воображаемых.

Конечно, постмодернизм — всего лишь термин, мулька, весьма затертая, а потому ей на смену придумают и уже придумали что-то новенькое, ведь то, что происходит в литературе, имеет место и в философии. Метамодернизм, пост-постмодернизм, etc. Но это дело десятое, наше дело — продолжать сочинять.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.