Начало двадцатого века оказалось до чрезвычайности богатым на революционеров. Революция происходила не только в обществе, она охватила практически все сферы человеческого знания и культуры, начиная от философии, психологии, физики, математики и заканчивая литературой.
«Есть у революции начало, нет у революции конца», как пелось в одной советской песне.
Феноменология, квантовая механика, теоремы о неполноте, новые космологические теории, модернизм, джаз, позитивизм, лингвистика. Гуссерль, Фрейд, Эйнштейн, Гайзенберг, Гёдель, Кафка, Пруст, Джойс. Революция в экономике, организации массовых производств, возникновение новых медиа, индустрии досуга, рассчитанной на массовый спрос со стороны индустриальных рабочих, которые впервые обрели возможность иметь и распоряжаться собственным свободным временем. Да не обидится на нас век нынешний, двадцать первый, но по сравнению с началом бурного века двадцатого он выглядит интеллектуальной пустыней, а там, где пытается что-то родить, изобрести, сочинить, выглядит при этом жалким эпигоном.
Ну, и конечно же, революция социальная. Человечество обрело не только веру в науку, властно сменившей религию, но и веру в социальные учения, которые обещали на строго научных основаниях спроектировать справедливый социум. Единственной, но радикальной проблемой социальной науки оказалась ее укорененность в научных принципах века девятнадцатого. Если в естественнонаучном знании необходимость революции определялась обнаружением качественной роли субъективности — начиная он квантовой механики с принципом неопределенности Гейзенберга, учитывающим то, что состояние квантовой системы зависит от воздействия на нее наблюдателя, до модернистских изысков большой литературы, целиком построенной на создании субъективных миров, как у Марселя Пруста или Джеймса Джойса, — то в том же марксизме в первом десятилетии двадцатого века на Западе не наблюдалось столь радикальных сдвигов. Учение Маркса пребывало в стадии укрепления ортодоксии, обретало респектабельность одного из многих политических направлений, завоевывало право занять одно из мест в парламентаризме, укрепляющемся за счет стремительно ветшающих европейских монархий. В Европе, но не в России.
Однако прежде, чем перейти к судьбе аграрной России, которую ей отводил классический марксизм, отметим важное.
(Продолжение следует)